воскресенье, 21 мая 2017
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
- Ты любишь быть один?
- Нет. Никто не любит быть один. Но я научился жить с этим.
Лирический ансамбль из солнца, плодородных полей с высокими посевами, ветра, играющего ими, как морем в полуденной жаре, скрипанаших деревянных полов или легкого скрежета пододвигаемой глиняной пепельницы на мраморной столешнице моей тумбочки.
Как всякий пережитый опыт, накладывающий на нас свой отпечаток до конца дней, я обнаружил себя разорванным изнутри, выпотрошенным и четвертованным. Это было итогом того, кем я являлся в жизни и даже больше: кем я был, когда пел и тушил овощи для своей семьи и друзейвоскресными днями; кем я был, когда просыпался холодными ночами и ничего не хотел так сильно, как теплый свитер, добраться до письменного стола и написать о человеке, кого, как я знаю, никто не знает, но которым на самом деле был мной; кем я был, когда жаждал оказатьсяголым рядом с другим голым телом, или когда я жаждал оказаться единственным в мире; кем я был, когда ощущал каждую частичку своего тела в бесконечности друг от друга, и каждая частичка при этом клялась, что все еще принадлежит мне.
Я назвал это синдромом Сан-Клементе.
Пока мы спускались вниз по пустым лабиринтам скудно освещенных улочек, мне становилось все интереснее, что все эти разговоры о Сан-Клементе сделали с нами – как мы движемся сквозь время, как время течет сквозь нас, как мы меняемся, продолжаем меняться и возвращаемся наисходную. Кто-то может состариться, не узнав ничего, кроме этого. «Таков урок поэта», − полагал я.
Время делает нас сентиментальными. Возможно, в конце концов, именно время заставляет нас страдать.
© "Назови меня своим именем"
- Нет. Никто не любит быть один. Но я научился жить с этим.
Лирический ансамбль из солнца, плодородных полей с высокими посевами, ветра, играющего ими, как морем в полуденной жаре, скрипанаших деревянных полов или легкого скрежета пододвигаемой глиняной пепельницы на мраморной столешнице моей тумбочки.
Как всякий пережитый опыт, накладывающий на нас свой отпечаток до конца дней, я обнаружил себя разорванным изнутри, выпотрошенным и четвертованным. Это было итогом того, кем я являлся в жизни и даже больше: кем я был, когда пел и тушил овощи для своей семьи и друзейвоскресными днями; кем я был, когда просыпался холодными ночами и ничего не хотел так сильно, как теплый свитер, добраться до письменного стола и написать о человеке, кого, как я знаю, никто не знает, но которым на самом деле был мной; кем я был, когда жаждал оказатьсяголым рядом с другим голым телом, или когда я жаждал оказаться единственным в мире; кем я был, когда ощущал каждую частичку своего тела в бесконечности друг от друга, и каждая частичка при этом клялась, что все еще принадлежит мне.
Я назвал это синдромом Сан-Клементе.
Пока мы спускались вниз по пустым лабиринтам скудно освещенных улочек, мне становилось все интереснее, что все эти разговоры о Сан-Клементе сделали с нами – как мы движемся сквозь время, как время течет сквозь нас, как мы меняемся, продолжаем меняться и возвращаемся наисходную. Кто-то может состариться, не узнав ничего, кроме этого. «Таков урок поэта», − полагал я.
Время делает нас сентиментальными. Возможно, в конце концов, именно время заставляет нас страдать.
© "Назови меня своим именем"
вторник, 03 мая 2016
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Это всё до невозможности больно, но, может быть, это и значит – жить по настоящему?
Да их всех отлично научили выживать. Жить только забыли научить.
Ее присутствие успокаивало. Ободряло, что ли. Заставляло верить, что все не так уж плохо. Что мир за пределами воспаленного сознания продолжал жить.
Ничего не остается говорить, остается только чувствовать – чувствовать всю жизнь, сжимающуюся до размеров крохотного номера, все события, вихрем пролетающие куда-то мимо и ещё что-то, отчего как раз и не хочется говорить.
был свободен от предрассудков и предвзятости – он ненавидел всех в равной степени.
Море казалось бесконечным. Оно протянулось от тех времен, когда людей еще и не было вовсе, до тех, когда их не станет снова, и было совершенно равнодушно к их мелким нелепым дрязгам. Спокойное, величавое, оно отражало небесную синеву, купало себя в ней, и более ничто его не волновало.
Да, с виду это совсем не имело смысла, но в тот момент так можно было бы охарактеризовать всю его жизнь.
Ничто не имело смысла.
На ужин съел коробку печенья, потому что взрослый и мог делать, что хотел.
Да их всех отлично научили выживать. Жить только забыли научить.
Ее присутствие успокаивало. Ободряло, что ли. Заставляло верить, что все не так уж плохо. Что мир за пределами воспаленного сознания продолжал жить.
Ничего не остается говорить, остается только чувствовать – чувствовать всю жизнь, сжимающуюся до размеров крохотного номера, все события, вихрем пролетающие куда-то мимо и ещё что-то, отчего как раз и не хочется говорить.
был свободен от предрассудков и предвзятости – он ненавидел всех в равной степени.
Море казалось бесконечным. Оно протянулось от тех времен, когда людей еще и не было вовсе, до тех, когда их не станет снова, и было совершенно равнодушно к их мелким нелепым дрязгам. Спокойное, величавое, оно отражало небесную синеву, купало себя в ней, и более ничто его не волновало.
Да, с виду это совсем не имело смысла, но в тот момент так можно было бы охарактеризовать всю его жизнь.
Ничто не имело смысла.
На ужин съел коробку печенья, потому что взрослый и мог делать, что хотел.
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Прелесть и молодость этих лиц намекала на какое-то необычное, только им принадлежащее будущее.
Я когда смотрю на нас тогдашних, мне всегда так странно. Я сразу думаю: «Боже мой, как же я здесь оказалась, что я здесь делаю вообще?»
Если человек слишком много времени проводит в безопасной, как ему кажется, комнате – он постепенно становится частью дома, еще одним предметом интерьера.
На улице таких людей легко заметить – у них и одежда, и выражение лица домашние. Они движутся, как сомнамбулы, смотрят в одну точку. Они забыли, что значит жить на воле.
На словах мы все очень умные, но разве можно научить человека чему – то, чего сам не умеешь?
Собственно говоря, единственная живая связь между людьми – это страдание наших сердец.
Если подумать, жизнь в людях еле – еле теплится.
Человек на берегу моря – всегда поэт.
Это оттого, что море – всегда на двадцать процентов больше, чем мы его себе представляем. Вот мы представили себе море, пришли на берег, осмотрелись – а оно на двадцать процентов больше, чем мы думали.
Книги и музыка – мы и сами не замечаем, как они спасают нас каждый день, каждый час. Жизненно важные мелочи. Настоящие подарки судьбы, даже если мы до конца этого и не осознаем.
Когда у нас много свободного времени, мы становимся сентиментальными.
Ну почему, почему люди так подурацки устроены?
Почему нам так трудно жить? Почему с каждым днем все больше людей и мест, о которых нам трудно вспоминать без слез? Зачем все эти бесконечные повторения одного и того же мучительного чувства? Зачем нам эта печаль?
© Банана Ёсимото, "Амрита"
Я когда смотрю на нас тогдашних, мне всегда так странно. Я сразу думаю: «Боже мой, как же я здесь оказалась, что я здесь делаю вообще?»
Если человек слишком много времени проводит в безопасной, как ему кажется, комнате – он постепенно становится частью дома, еще одним предметом интерьера.
На улице таких людей легко заметить – у них и одежда, и выражение лица домашние. Они движутся, как сомнамбулы, смотрят в одну точку. Они забыли, что значит жить на воле.
На словах мы все очень умные, но разве можно научить человека чему – то, чего сам не умеешь?
Собственно говоря, единственная живая связь между людьми – это страдание наших сердец.
Если подумать, жизнь в людях еле – еле теплится.
Человек на берегу моря – всегда поэт.
Это оттого, что море – всегда на двадцать процентов больше, чем мы его себе представляем. Вот мы представили себе море, пришли на берег, осмотрелись – а оно на двадцать процентов больше, чем мы думали.
Книги и музыка – мы и сами не замечаем, как они спасают нас каждый день, каждый час. Жизненно важные мелочи. Настоящие подарки судьбы, даже если мы до конца этого и не осознаем.
Когда у нас много свободного времени, мы становимся сентиментальными.
Ну почему, почему люди так подурацки устроены?
Почему нам так трудно жить? Почему с каждым днем все больше людей и мест, о которых нам трудно вспоминать без слез? Зачем все эти бесконечные повторения одного и того же мучительного чувства? Зачем нам эта печаль?
© Банана Ёсимото, "Амрита"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Мир состоит из множества разных миров - если ты хочешь, чтобы он был таким.
Я закрыла глаза и погрузилась в музыку. Мне хотелось, чтобы осталась лишь музыка. Пусть она растворит и унесет прочь все, что случилось.
© Кэрол Брант, "Скажи волкам, что я дома"
Я закрыла глаза и погрузилась в музыку. Мне хотелось, чтобы осталась лишь музыка. Пусть она растворит и унесет прочь все, что случилось.
© Кэрол Брант, "Скажи волкам, что я дома"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Что ж поделаешь: мир состоит не только из холмистых лугов, а как хорошо было бы ехать без остановки по такой дороге и никогда не сворачивать в города.
© "Одна-единственная ночь."
Со мной всегда так было — если я в Бостоне, то Нью-Йорк для меня мертв. Но когда я в Нью-Йорке, тогда мертв Бостон. Если я не вижу человека хотя бы один день, для меня он умирает. Но, встретив его вновь на улице, господи, как я радуюсь его воскрешению и чуть не пляшу от счастья, что снова вижу его. Да, так было со мной раньше. Теперь я более не пляшу, просто смотрю на него. Когда же он уходит, для меня он снова перестает существовать.
Важна не перемена мест, а важен момент, когда находишься между ними.
— Мы все дураки, — промолвил Клеменс, — и всегда ими были. Только мы считаем, что меняемся с каждым днем. Просыпаешься и думаешь: нет, сегодня я уже не дурак. Я получил свой урок. Вчера я был дураком, но сегодня утром — нет. А завтра понимаешь, что как был дураком, так им и остался. Мне кажется, что выход здесь один: чтобы выжить и чего-то добиться, надо примириться с тем, что мы несовершенны, и жить по этой мерке.
Я всегда бы знал, как выглядит то или другое место, когда меня там нет. Я хотел бы быть в этом уверенным.
- Господи, в три часа...
- ...утра, вот именно. Отвратительнейшее время суток. Закат далеко позади, до восхода десять тысяч миль. В такую пору человек нуждается в друзьях.
© "То ли ночь, то ли утро"
Я остановился, оглядывая серые каменные улицы и серые каменные тучи, глядя на идущих мимо замерзших людей, выдыхающих из своих заиндевевших ртов погребально-серые клубы пара, одетых в туманно-серые костюмы и грязно-черные пальто, и почувствовал, как седина прорастает в моих волосах.
«В такие дни, — думал я, — все, чего ты не успел сделать в жизни, вдруг настигает тебя, развязывает твои шнурки, зудит у тебя в бороде. Помоги, Боже, тому, кто в такой день не успел расплатиться со всеми долгами».
© Как-то пережить воскресенье
© "Одна-единственная ночь."
Со мной всегда так было — если я в Бостоне, то Нью-Йорк для меня мертв. Но когда я в Нью-Йорке, тогда мертв Бостон. Если я не вижу человека хотя бы один день, для меня он умирает. Но, встретив его вновь на улице, господи, как я радуюсь его воскрешению и чуть не пляшу от счастья, что снова вижу его. Да, так было со мной раньше. Теперь я более не пляшу, просто смотрю на него. Когда же он уходит, для меня он снова перестает существовать.
Важна не перемена мест, а важен момент, когда находишься между ними.
— Мы все дураки, — промолвил Клеменс, — и всегда ими были. Только мы считаем, что меняемся с каждым днем. Просыпаешься и думаешь: нет, сегодня я уже не дурак. Я получил свой урок. Вчера я был дураком, но сегодня утром — нет. А завтра понимаешь, что как был дураком, так им и остался. Мне кажется, что выход здесь один: чтобы выжить и чего-то добиться, надо примириться с тем, что мы несовершенны, и жить по этой мерке.
Я всегда бы знал, как выглядит то или другое место, когда меня там нет. Я хотел бы быть в этом уверенным.
- Господи, в три часа...
- ...утра, вот именно. Отвратительнейшее время суток. Закат далеко позади, до восхода десять тысяч миль. В такую пору человек нуждается в друзьях.
© "То ли ночь, то ли утро"
Я остановился, оглядывая серые каменные улицы и серые каменные тучи, глядя на идущих мимо замерзших людей, выдыхающих из своих заиндевевших ртов погребально-серые клубы пара, одетых в туманно-серые костюмы и грязно-черные пальто, и почувствовал, как седина прорастает в моих волосах.
«В такие дни, — думал я, — все, чего ты не успел сделать в жизни, вдруг настигает тебя, развязывает твои шнурки, зудит у тебя в бороде. Помоги, Боже, тому, кто в такой день не успел расплатиться со всеми долгами».
© Как-то пережить воскресенье
четверг, 05 ноября 2015
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
– Мы здесь ради учебы, папа, – спокойно возразил Брайан-младший. – Если бы мы нуждались в друзьях, то сидели бы в Фейсбуке.
– Брайан, пожалуйста, – утомленно сказала Ева. – Ты не устал бороться с миром?
– Нет, мир мне нравится все меньше.
– Можешь мне объяснить, почему решила податься в затворницы, Ева?
– Я не знаю, как жить в этом мире, – вздохнула она. – Я даже с пультом не умею обращаться. Мне больше нравилось, когда было три канала и нужно было нажимать переключатели – щелк, щелк, щелк.
Она пощелкала воображаемым тумблером на воображаемом телевизоре.
– Значит, ты собираешься валяться в постели, потому что не научилась обращаться с пультом?
Ева пробормотала:
– Я не умею обращаться и с новыми духовкой, грилем и микроволновкой. И не могу разобраться, сколько в квартал мы платим энергетической компании «E.ON» по счету за электричество. Мы должны им денег, Брайан, или все-таки они задолжали нам?
Во что обходится это чертово помешательство на напитках? Вы знаете, сколько энергии тратится на приготовление одной чашки чая? Вы, естественно, не сможете назвать цифру, но я вам точно скажу – немало! Умножьте это количество на шестьдесят четыре миллиона человек, то есть на население Великобритании, а ведь это только официальные цифры! И я даже не говорю о долгих минутах, потраченных на ожидание того, чтобы чайник вскипел, чтобы напиток остыл, и на само чаепитие! А ведь в это время станки на заводах простаивают, полки супермаркетов некому наполнять, фуры томятся в доках. А как насчет профсоюзных работников? Их перерывы на чай вообще закреплены законом! Кто знает, сколько небесных тел было упущено в нашем Космическом центре из-за того, что какой-то чертов оператор телескопа отвернулся от экрана как раз в тот момент, когда мимо пролетал важный космический мусор! И все это потому, что кому-то приспичило похлебать настой листьев или зерен в рабочее время! Чай – это позор нации!
В какой-то момент, когда она отвлеклась, мир окончательно сошел с ума.
© Сью Таунсенд, "Женщина, которая легла в кровать на год"
– Брайан, пожалуйста, – утомленно сказала Ева. – Ты не устал бороться с миром?
– Нет, мир мне нравится все меньше.
– Можешь мне объяснить, почему решила податься в затворницы, Ева?
– Я не знаю, как жить в этом мире, – вздохнула она. – Я даже с пультом не умею обращаться. Мне больше нравилось, когда было три канала и нужно было нажимать переключатели – щелк, щелк, щелк.
Она пощелкала воображаемым тумблером на воображаемом телевизоре.
– Значит, ты собираешься валяться в постели, потому что не научилась обращаться с пультом?
Ева пробормотала:
– Я не умею обращаться и с новыми духовкой, грилем и микроволновкой. И не могу разобраться, сколько в квартал мы платим энергетической компании «E.ON» по счету за электричество. Мы должны им денег, Брайан, или все-таки они задолжали нам?
Во что обходится это чертово помешательство на напитках? Вы знаете, сколько энергии тратится на приготовление одной чашки чая? Вы, естественно, не сможете назвать цифру, но я вам точно скажу – немало! Умножьте это количество на шестьдесят четыре миллиона человек, то есть на население Великобритании, а ведь это только официальные цифры! И я даже не говорю о долгих минутах, потраченных на ожидание того, чтобы чайник вскипел, чтобы напиток остыл, и на само чаепитие! А ведь в это время станки на заводах простаивают, полки супермаркетов некому наполнять, фуры томятся в доках. А как насчет профсоюзных работников? Их перерывы на чай вообще закреплены законом! Кто знает, сколько небесных тел было упущено в нашем Космическом центре из-за того, что какой-то чертов оператор телескопа отвернулся от экрана как раз в тот момент, когда мимо пролетал важный космический мусор! И все это потому, что кому-то приспичило похлебать настой листьев или зерен в рабочее время! Чай – это позор нации!
В какой-то момент, когда она отвлеклась, мир окончательно сошел с ума.
© Сью Таунсенд, "Женщина, которая легла в кровать на год"
воскресенье, 11 октября 2015
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Что ж, я могу научить тебя только двум вещам - рыть землю и любить свой дом. Впрочем, к этому и сводится истинное назначение философии.
© Уайт Теренс, "Меч в камне"
© Уайт Теренс, "Меч в камне"
воскресенье, 07 сентября 2014
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Тридцать один.
Не старость.
Не молодость.
Жизнесмертный возраст.
Словно он истощил запас общения и теперь говорить стало вовсе не о чем. Однако молчание Эсты было лишено всякой неловкости. Оно не было вызывающим. Не было громким. Не обвиняющее, не протестующее молчание – нет, скорее оцепенение, спячка, психологический эквивалент состояния, в которое впадают двоякодышащие рыбы, чтобы пережить сухую пору, только вот для Эсты сухая пора, казалось, будет длиться бесконечно.
Эcта занимал в мире очень немного места.
Возникнув в Эсте, молчание копилось и ширилось в нем.
Человек – это привыкающее животное и что просто невероятно, к чему он ухитряется приспособиться.
Запах истории.
Словно от старых роз принесло ветром.
Теперь она неистребимо будет таиться в самом обыденном. В вешалках для одежды. В помидорах. В плоских пятнах гудрона на шоссе. В оттенках некоторых цветов. В ресторанных блюдцах. В бессловесности. И в опустелости глаз.
То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше всего, что я когда либо делал.
Его ум был полон шкафчиков, где хранились тайные радости.
Вот в чем беда с близкими родственниками. Как врачи извращенцы, они знают, где самые больные места.
Запахи, как музыка, долго держат воспоминания.
Он тосковал по реке. Потому что от воды всегда лучше.
Деревья по прежнему были зелеными, небо – синим, и это что нибудь да значило.
В воздухе теснилось множество Мыслей и Невысказанных Слов. Но в такие минуты вслух произносятся только Мелочи. Крупное таится внутри молчком.
Его голова была полна поездов.
Планов у нее не было никаких.
Ровно никаких.
И никакого Места Под Солнцем.
Ни одному зверю не сравниться с человеком в многообразном, бесконечно богатом на выдумки искусстве ненависти. Ни один зверь не достигнет в нем такой мощи и широты.
В маленькой жаркой комнате теснилось множество амбиций.
И долго они лежали. В темноте, без сна. Немота и Опустелость.
Не старые. Не молодые.
В жизнесмертном возрасте.
Они были чужаки, встретившиеся случайно.
Они знали друг друга еще до начала Жизни.
Они знали, что податься им некуда. Что у них ничего нет. Никакого будущего. Поэтому они льнули к мелочам.
© Рой Арундати, "Бог мелочей"
Не старость.
Не молодость.
Жизнесмертный возраст.
Словно он истощил запас общения и теперь говорить стало вовсе не о чем. Однако молчание Эсты было лишено всякой неловкости. Оно не было вызывающим. Не было громким. Не обвиняющее, не протестующее молчание – нет, скорее оцепенение, спячка, психологический эквивалент состояния, в которое впадают двоякодышащие рыбы, чтобы пережить сухую пору, только вот для Эсты сухая пора, казалось, будет длиться бесконечно.
Эcта занимал в мире очень немного места.
Возникнув в Эсте, молчание копилось и ширилось в нем.
Человек – это привыкающее животное и что просто невероятно, к чему он ухитряется приспособиться.
Запах истории.
Словно от старых роз принесло ветром.
Теперь она неистребимо будет таиться в самом обыденном. В вешалках для одежды. В помидорах. В плоских пятнах гудрона на шоссе. В оттенках некоторых цветов. В ресторанных блюдцах. В бессловесности. И в опустелости глаз.
То, что я делаю сегодня, неизмеримо лучше всего, что я когда либо делал.
Его ум был полон шкафчиков, где хранились тайные радости.
Вот в чем беда с близкими родственниками. Как врачи извращенцы, они знают, где самые больные места.
Запахи, как музыка, долго держат воспоминания.
Он тосковал по реке. Потому что от воды всегда лучше.
Деревья по прежнему были зелеными, небо – синим, и это что нибудь да значило.
В воздухе теснилось множество Мыслей и Невысказанных Слов. Но в такие минуты вслух произносятся только Мелочи. Крупное таится внутри молчком.
Его голова была полна поездов.
Планов у нее не было никаких.
Ровно никаких.
И никакого Места Под Солнцем.
Ни одному зверю не сравниться с человеком в многообразном, бесконечно богатом на выдумки искусстве ненависти. Ни один зверь не достигнет в нем такой мощи и широты.
В маленькой жаркой комнате теснилось множество амбиций.
И долго они лежали. В темноте, без сна. Немота и Опустелость.
Не старые. Не молодые.
В жизнесмертном возрасте.
Они были чужаки, встретившиеся случайно.
Они знали друг друга еще до начала Жизни.
Они знали, что податься им некуда. Что у них ничего нет. Никакого будущего. Поэтому они льнули к мелочам.
© Рой Арундати, "Бог мелочей"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
а уж потом обратиться к бальзаму путешествий, решительному средству, которым лечатся от хандры романтические миллионеры.
трансцендентальное уныние.
Он больше ничего не сказал, так как говорил вообще мало, не столько из скромности, сколько, казалось, из боязни расплескать что-то драгоценное, не ему принадлежащее, но порученное ему.
А из всего этого вышло теперь что-то очень мирное и невеселое, и все улыбалось мертвой улыбкой: фальшиво разудалые бабы на картинах, овальные зеркала, берлинский самовар, четверо людей за столом.
© Набоков, "Защита Лужина"
Все дети мифологизируют свое появление на свет.
Так уж мы устроены. Хотите лучше понять человека, увидеть его истинную сущность? Попросите его рассказать о собственном рождении. То, что вы услышите в ответ, не будет правдой; это будет фантастическая история. Но именно из таких историй мы узнаем самое главное.
Люди, неспособные наполнить свою жизнь здоровой любовью к деньгам, обычно страдают патологической тягой к таким вещам, как правда, честность и справедливость.
© Диана Сеттерфилд, "Тринадцатая сказка"
трансцендентальное уныние.
Он больше ничего не сказал, так как говорил вообще мало, не столько из скромности, сколько, казалось, из боязни расплескать что-то драгоценное, не ему принадлежащее, но порученное ему.
А из всего этого вышло теперь что-то очень мирное и невеселое, и все улыбалось мертвой улыбкой: фальшиво разудалые бабы на картинах, овальные зеркала, берлинский самовар, четверо людей за столом.
© Набоков, "Защита Лужина"
Все дети мифологизируют свое появление на свет.
Так уж мы устроены. Хотите лучше понять человека, увидеть его истинную сущность? Попросите его рассказать о собственном рождении. То, что вы услышите в ответ, не будет правдой; это будет фантастическая история. Но именно из таких историй мы узнаем самое главное.
Люди, неспособные наполнить свою жизнь здоровой любовью к деньгам, обычно страдают патологической тягой к таким вещам, как правда, честность и справедливость.
© Диана Сеттерфилд, "Тринадцатая сказка"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Вероятно, каждый человек для одного бывает хорош, а для другого - плох.
Теперь мы - старики, но без опыта старости. Мы стары, циничны, ни во что не верим, а порой грустим! Хоть и не часто.
Если бы каждый не старался непременно убедить другого в своей правде, люди, может быть, реже воевали бы.
Мир не поделен на полки с этикетками. А человек - тем более.
Теперь я знаю, почему мы себе кажемся стариками, - заметил он. - Оттого, что мы видели слишком много мерзости. Мерзости, которую разворошили люди старше нас, а им следовало быть разумнее.
Иной раз, когда тишина кричит, приходится заглушать ее самым громким, что у тебя есть.
Об этом позаботилась сама жизнь. Она ищет подкреплений, где может. А когда надвигается опасность, жизнь не знает ни слабости, ни чувствительности.
Ему казалось, что какое-то серое одиночество поднимается с земли. Безликое и безгласное одиночество.
Больше он ничего не чувствовал. Сидел неподвижно, спокойно дышал и отдавался безличному, утешительному теплу, которое не знает ни правых, ни виновных.
- К черту панику, - заявила она. - Нужно отучиться от нее. Видишь, как я дрожу.
- Не ты дрожишь. Жизнь в тебе дрожит. И это не имеет никакого отношения к храбрости. Храбр тот, кто имеет возможность защищаться. Все остальное - бахвальство. Наша жизнь, Элизабет, разумнее нас самих.
Они нас учат. Они все время нас учат. Днем - та липа, сейчас - вот это дерево. Они продолжают расти и дают листья и цветы, и даже когда они растерзаны, какая-то их часть продолжает жить, если хоть один корень еще держится за землю. Они непрестанно учат нас и они не горюют, не жалеют самих себя.
"Как странно, - думал Гребер, - что вместе с глубокой безнадежностью в человеке живут такие сильные чувства. Но, пожалуй, это и не странно; пожалуй, иначе и быть не может. Пока тебя мучит множество вопросов, ты ни на что и не способен. И только когда уже ничего не ждешь, ты открыт для всего и не ведаешь страха".
- А я-то в первый вечер вообразил, что ты беспомощна и беззащитна.
- Я такая и есть.
- Мы все такие. И все же обходимся без помощи и без защиты.
Что только они с нами делают, - подумал он. - Мы молоды, мы бы должны быть счастливы и не разлучаться. Какое нам дело до войн, которые затеяли наши родители?
Если мы выйдем, день разобьется на части и пройдет скорее, чем если мы просидим дома. А так он будет длиннее.
Дело в том, что я опять живу. Живу и хочу жить. А видно, с этим приходит и страх.
"Легко осуждать и быть храбрым, когда у тебя ничего нет, - подумал он. - Но когда у тебя есть что-то дорогое, весь мир меняется. Все становится и легче, и труднее, а иногда и совсем непереносимым. На это тоже нужна храбрость, но совсем иного рода, у нее другое название, и она, собственно, еще только начинается".
Картины и стихи - это мне доступно, пока есть керосин. А потом, в темноте, остается только молиться.
Удивительно, как легко отказываешься от того, с чем вчера, думалось, невозможно расстаться.
Это наверняка запрещено, как и все разумное. Но это пустяки. Ведь мы - цыгане.
Мир не стоит на месте. И если отчаиваешься в собственной стране, надо верить в него.
- Мечты спасать не нужно.
- Нет, нужно, - сказал Гребер. - А что же еще?
- Веру. Мечты придут опять.
Умирают всегда слишком рано, даже если человеку девяносто.
Не следует говорить слишком много, и думать тоже. Еще не время. Это ослабляет. Воспоминания тоже. Для этого еще слишком рано. Когда ты в опасности, надо думать только о том, как спастись.
Действуй, пока никто не успел тебе запретить.
. Шляпа - что-то вроде флага. Ее покупают либо в счастье, либо в несчастье.
- Я ведь не взаправду плачу, - говорила Элизабет. - А если я и плачу, так не думай об этом. Это не я, а что-то во мне, что просится наружу. Иной раз у человека ничего не остается, кроме слез.
- Гимнастику? Гимнастику человек делает, только когда он в отчаянии.
- Правда? Мне это никогда не пришло бы в голову.
- Вот именно, - ответила Элизабет. - Гнуться, пока не разломит спину; бегать, пока не устанешь до смерти, десять раз на дню убирать комнату, расчесывать щеткой волосы, пока голова не разболится, и еще многое другое.
Мне кажется, для нашего возраста у нас слишком большой опыт отчаяния.
Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал.
Если не предъявлять к жизни особых претензий, то все, что ни получаешь, будет прекрасным даром.
Вечно мы забываем, что в любое время можно самому поставить точку. Мы получили это в дар вместе с так называемым разумом.
© Ремарк, "Время жить и время умирать"
Теперь мы - старики, но без опыта старости. Мы стары, циничны, ни во что не верим, а порой грустим! Хоть и не часто.
Если бы каждый не старался непременно убедить другого в своей правде, люди, может быть, реже воевали бы.
Мир не поделен на полки с этикетками. А человек - тем более.
Теперь я знаю, почему мы себе кажемся стариками, - заметил он. - Оттого, что мы видели слишком много мерзости. Мерзости, которую разворошили люди старше нас, а им следовало быть разумнее.
Иной раз, когда тишина кричит, приходится заглушать ее самым громким, что у тебя есть.
Об этом позаботилась сама жизнь. Она ищет подкреплений, где может. А когда надвигается опасность, жизнь не знает ни слабости, ни чувствительности.
Ему казалось, что какое-то серое одиночество поднимается с земли. Безликое и безгласное одиночество.
Больше он ничего не чувствовал. Сидел неподвижно, спокойно дышал и отдавался безличному, утешительному теплу, которое не знает ни правых, ни виновных.
- К черту панику, - заявила она. - Нужно отучиться от нее. Видишь, как я дрожу.
- Не ты дрожишь. Жизнь в тебе дрожит. И это не имеет никакого отношения к храбрости. Храбр тот, кто имеет возможность защищаться. Все остальное - бахвальство. Наша жизнь, Элизабет, разумнее нас самих.
Они нас учат. Они все время нас учат. Днем - та липа, сейчас - вот это дерево. Они продолжают расти и дают листья и цветы, и даже когда они растерзаны, какая-то их часть продолжает жить, если хоть один корень еще держится за землю. Они непрестанно учат нас и они не горюют, не жалеют самих себя.
"Как странно, - думал Гребер, - что вместе с глубокой безнадежностью в человеке живут такие сильные чувства. Но, пожалуй, это и не странно; пожалуй, иначе и быть не может. Пока тебя мучит множество вопросов, ты ни на что и не способен. И только когда уже ничего не ждешь, ты открыт для всего и не ведаешь страха".
- А я-то в первый вечер вообразил, что ты беспомощна и беззащитна.
- Я такая и есть.
- Мы все такие. И все же обходимся без помощи и без защиты.
Что только они с нами делают, - подумал он. - Мы молоды, мы бы должны быть счастливы и не разлучаться. Какое нам дело до войн, которые затеяли наши родители?
Если мы выйдем, день разобьется на части и пройдет скорее, чем если мы просидим дома. А так он будет длиннее.
Дело в том, что я опять живу. Живу и хочу жить. А видно, с этим приходит и страх.
"Легко осуждать и быть храбрым, когда у тебя ничего нет, - подумал он. - Но когда у тебя есть что-то дорогое, весь мир меняется. Все становится и легче, и труднее, а иногда и совсем непереносимым. На это тоже нужна храбрость, но совсем иного рода, у нее другое название, и она, собственно, еще только начинается".
Картины и стихи - это мне доступно, пока есть керосин. А потом, в темноте, остается только молиться.
Удивительно, как легко отказываешься от того, с чем вчера, думалось, невозможно расстаться.
Это наверняка запрещено, как и все разумное. Но это пустяки. Ведь мы - цыгане.
Мир не стоит на месте. И если отчаиваешься в собственной стране, надо верить в него.
- Мечты спасать не нужно.
- Нет, нужно, - сказал Гребер. - А что же еще?
- Веру. Мечты придут опять.
Умирают всегда слишком рано, даже если человеку девяносто.
Не следует говорить слишком много, и думать тоже. Еще не время. Это ослабляет. Воспоминания тоже. Для этого еще слишком рано. Когда ты в опасности, надо думать только о том, как спастись.
Действуй, пока никто не успел тебе запретить.
. Шляпа - что-то вроде флага. Ее покупают либо в счастье, либо в несчастье.
- Я ведь не взаправду плачу, - говорила Элизабет. - А если я и плачу, так не думай об этом. Это не я, а что-то во мне, что просится наружу. Иной раз у человека ничего не остается, кроме слез.
- Гимнастику? Гимнастику человек делает, только когда он в отчаянии.
- Правда? Мне это никогда не пришло бы в голову.
- Вот именно, - ответила Элизабет. - Гнуться, пока не разломит спину; бегать, пока не устанешь до смерти, десять раз на дню убирать комнату, расчесывать щеткой волосы, пока голова не разболится, и еще многое другое.
Мне кажется, для нашего возраста у нас слишком большой опыт отчаяния.
Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал.
Если не предъявлять к жизни особых претензий, то все, что ни получаешь, будет прекрасным даром.
Вечно мы забываем, что в любое время можно самому поставить точку. Мы получили это в дар вместе с так называемым разумом.
© Ремарк, "Время жить и время умирать"
четверг, 07 августа 2014
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Какая то суета, грохот, лязг, а солнце меж тем сочится сквозь дымчатый сентябрь.
Мы изуродованы и лепрозны и вынуждены напиваться вдрызг, чтоб только хватило храбрости пройти мимо.
Всевозможные куры – костлявые и лысые, пугливые и храбрые, как крысы. Объединяют этих кур, очевидно, лишь свобода и никчемность.
Он допивает свой «семь и семь» , и на него накатывает восхитительное уныние. Остро пробило.
Он понял, что способен не переживать, пока все катится, никуда не прикатываясь.
В надежде каким то чудом вписаться, влиться в балдежное путешествие – как и тысячи других добровольцев, вдохновленных той же книгой, ее мировидением и, само собой, ее неподражаемым героем.
В нашем прошлом есть мудрость, к которой не подступиться без прошлых принадлежностей.
Когда тебе нечего сказать, как-то посоветовал мой двоюродный дед Дикер, валяй, говори.
Все красивые, влюбленные, улыбающиеся. Короче – тошнотворные.
Ни отдыхать не могу, ни писать. Отдыхать от чего? Писать что?
Во мне поселился страх, такой глубокий, всепроникающий, что я уже не боялся. Я отрешился, и эта отрешенность стала в конце концов единственным, на чем я мог держаться.
Тверже страха, тверже веры, тверже Бога была эта твердыня отрешенности.
Калеб решает, что он особо ни на что не годен, и на обществоведении начинает грезить. Но что за радость от обществоведения? Проку от него чуть. Обществоведение холода не отгонит.
Крадут всё чаще, а воровать почти уже и нечего. Планов много, а толку мало.
Но Китай… о, Китай!.. ты пережил и безумие Мао, и воинственность Брежнева. Если уж Китай не добьется успеха, видимо, успех не светит вообще никому.
Разве что бег дарил больше. Если бежать далеко, можно на какое то время стать свободным. По настоящему. Еще один иронический парадокс. Получалось, что свобода – результат принудительного труда: видимо, мозгу нужен штат подчиненных, включая ноги, легкие и сердце, чтобы сотворить отрезанное от мира одиночество.
– Мне не нравятся «Диво». Я слушаю «Диво» потому же, почему бегаю, – ради притока эндорфинов. – Он похлопал по карманам, ища расческу. – Я бегаю, потому что бегать – это больно.
– Если у кого то имеются замечания, можно написать о них напрямую в правительственные организации.
– Верно, – согласился Блин. – Лучше сеять смущение в чиновниках. Это люди закаленные.
В наших счетах все больше убытков. Мы занимаем у будущего. У штурвала мы чувствуем какой то ужасный непорядок. Мы теряем ход! Мы должны держать скорость или потеряем руль.
Сегодня я хотел только немного сна и побольше жидкости.
– Я тоже немножко писатель, – объявила она. – Когда не что то другое.
Цивилизация нисходит на ферму, как оседающая пыль. Тишина – как гром облегчения.
А я – я скину эти сапоги и снова обуюсь в мокасины.
© Кен Кизи, "Когда явились ангелы"
Мы изуродованы и лепрозны и вынуждены напиваться вдрызг, чтоб только хватило храбрости пройти мимо.
Всевозможные куры – костлявые и лысые, пугливые и храбрые, как крысы. Объединяют этих кур, очевидно, лишь свобода и никчемность.
Он допивает свой «семь и семь» , и на него накатывает восхитительное уныние. Остро пробило.
Он понял, что способен не переживать, пока все катится, никуда не прикатываясь.
В надежде каким то чудом вписаться, влиться в балдежное путешествие – как и тысячи других добровольцев, вдохновленных той же книгой, ее мировидением и, само собой, ее неподражаемым героем.
В нашем прошлом есть мудрость, к которой не подступиться без прошлых принадлежностей.
Когда тебе нечего сказать, как-то посоветовал мой двоюродный дед Дикер, валяй, говори.
Все красивые, влюбленные, улыбающиеся. Короче – тошнотворные.
Ни отдыхать не могу, ни писать. Отдыхать от чего? Писать что?
Во мне поселился страх, такой глубокий, всепроникающий, что я уже не боялся. Я отрешился, и эта отрешенность стала в конце концов единственным, на чем я мог держаться.
Тверже страха, тверже веры, тверже Бога была эта твердыня отрешенности.
Калеб решает, что он особо ни на что не годен, и на обществоведении начинает грезить. Но что за радость от обществоведения? Проку от него чуть. Обществоведение холода не отгонит.
Крадут всё чаще, а воровать почти уже и нечего. Планов много, а толку мало.
Но Китай… о, Китай!.. ты пережил и безумие Мао, и воинственность Брежнева. Если уж Китай не добьется успеха, видимо, успех не светит вообще никому.
Разве что бег дарил больше. Если бежать далеко, можно на какое то время стать свободным. По настоящему. Еще один иронический парадокс. Получалось, что свобода – результат принудительного труда: видимо, мозгу нужен штат подчиненных, включая ноги, легкие и сердце, чтобы сотворить отрезанное от мира одиночество.
– Мне не нравятся «Диво». Я слушаю «Диво» потому же, почему бегаю, – ради притока эндорфинов. – Он похлопал по карманам, ища расческу. – Я бегаю, потому что бегать – это больно.
– Если у кого то имеются замечания, можно написать о них напрямую в правительственные организации.
– Верно, – согласился Блин. – Лучше сеять смущение в чиновниках. Это люди закаленные.
В наших счетах все больше убытков. Мы занимаем у будущего. У штурвала мы чувствуем какой то ужасный непорядок. Мы теряем ход! Мы должны держать скорость или потеряем руль.
Сегодня я хотел только немного сна и побольше жидкости.
– Я тоже немножко писатель, – объявила она. – Когда не что то другое.
Цивилизация нисходит на ферму, как оседающая пыль. Тишина – как гром облегчения.
А я – я скину эти сапоги и снова обуюсь в мокасины.
© Кен Кизи, "Когда явились ангелы"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Почти каждый уголок на Земле в какое то определенное время дня, под определенным углом зрения смотрится лучше всего.
© Томас Харрис, "Молчание ягнят"
Ричард давно заметил, что события – ужасные трусы: никогда не случаются по одному, всегда сбиваются в стаи и обваливаются все разом.
Ричард ненавидел утесы, скалы и высотные здания: где то внутри него гнездился страх – не просто страх, а абсолютный и бесконечный ужас, – что если он однажды подойдет к краю слишком близко, то что то им завладеет, и он против воли шагнет в пустоту. Он как будто не мог доверять самому себе, и это пугало его много больше, чем просто падение. Поэтому он предпочитал называть этот ужас боязнью высоты, ненавидел себя и ее и старался держаться подальше от смотровых площадок и вышек.
Он чувствовал себя опустошенным и бесконечно одиноким.
"Я хочу домой".
Потом он трижды мысленно подчеркнул последнюю фразу, переписал ее огромными заглавными буквами красными чернилами, обвел в кружок и лишь после этого добавил дюжину восклицательных знаков на воображаемых полях.
Он остывал с раскаленной докрасна ярости, когда глаза застилает багровая пелена, до маслянисто бензиновой серой хандры.
Небеса, с некоторым удовлетворением думал Старый Бейли. Никогда не бывает двух одинаковых. Ни днем, ни ночью.
Старый Бейли еще помнил те времена, когда в лондонском Сити действительно жили, а не только работали: жили и вожделели, хохотали до упаду и строили дома впритирку один к другому, и каждый был полон людских голосов. Ба, да ведь шум, грязь, вонь и песни из проулка неподалеку (известного тогда, во всяком случае – среди простого люда, как Дерьмовый переулок) стали в свое время легендой. Теперь в Сити никто не жил. Он стал холодным и безрадостным пристанищем офисов и контор, людей, которые работали днем, а по вечерам уезжали к себе домой куда то еще. Здесь уже не место для жизни.
мысли о небесах более просторных и более синих, чем те, к каким он привык, о солнце, золотым шаром висящем в этих небесах, о времени, когда все было проще, все было моложе, чем мир, который он знал.
Я вернусь домой. Все снова будет нормальным. Снова скучным. Расчудесным.
Девушка плакала, как плачут взрослые: держа слезы в себе и ненавидя себя, когда они вырываются наружу, – от этого взрослые всегда становятся одновременно смешными и некрасивыми.
Это будет неплохая жизнь, это он тоже понимал. Но иногда просто ничего нельзя поделать.
– Ну и что, если жизнь у нас скучная? – продолжал Гарри. – Прекрасно. Мне подавай скуку. Я хотя бы знаю, где сегодня буду есть и спать. И в понедельник у меня все еще будет работа.
© Нил Гейман, "Никогде"
© Томас Харрис, "Молчание ягнят"
Ричард давно заметил, что события – ужасные трусы: никогда не случаются по одному, всегда сбиваются в стаи и обваливаются все разом.
Ричард ненавидел утесы, скалы и высотные здания: где то внутри него гнездился страх – не просто страх, а абсолютный и бесконечный ужас, – что если он однажды подойдет к краю слишком близко, то что то им завладеет, и он против воли шагнет в пустоту. Он как будто не мог доверять самому себе, и это пугало его много больше, чем просто падение. Поэтому он предпочитал называть этот ужас боязнью высоты, ненавидел себя и ее и старался держаться подальше от смотровых площадок и вышек.
Он чувствовал себя опустошенным и бесконечно одиноким.
"Я хочу домой".
Потом он трижды мысленно подчеркнул последнюю фразу, переписал ее огромными заглавными буквами красными чернилами, обвел в кружок и лишь после этого добавил дюжину восклицательных знаков на воображаемых полях.
Он остывал с раскаленной докрасна ярости, когда глаза застилает багровая пелена, до маслянисто бензиновой серой хандры.
Небеса, с некоторым удовлетворением думал Старый Бейли. Никогда не бывает двух одинаковых. Ни днем, ни ночью.
Старый Бейли еще помнил те времена, когда в лондонском Сити действительно жили, а не только работали: жили и вожделели, хохотали до упаду и строили дома впритирку один к другому, и каждый был полон людских голосов. Ба, да ведь шум, грязь, вонь и песни из проулка неподалеку (известного тогда, во всяком случае – среди простого люда, как Дерьмовый переулок) стали в свое время легендой. Теперь в Сити никто не жил. Он стал холодным и безрадостным пристанищем офисов и контор, людей, которые работали днем, а по вечерам уезжали к себе домой куда то еще. Здесь уже не место для жизни.
мысли о небесах более просторных и более синих, чем те, к каким он привык, о солнце, золотым шаром висящем в этих небесах, о времени, когда все было проще, все было моложе, чем мир, который он знал.
Я вернусь домой. Все снова будет нормальным. Снова скучным. Расчудесным.
Девушка плакала, как плачут взрослые: держа слезы в себе и ненавидя себя, когда они вырываются наружу, – от этого взрослые всегда становятся одновременно смешными и некрасивыми.
Это будет неплохая жизнь, это он тоже понимал. Но иногда просто ничего нельзя поделать.
– Ну и что, если жизнь у нас скучная? – продолжал Гарри. – Прекрасно. Мне подавай скуку. Я хотя бы знаю, где сегодня буду есть и спать. И в понедельник у меня все еще будет работа.
© Нил Гейман, "Никогде"
вторник, 15 апреля 2014
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Для человека, который исполнен решимости, не существует таких понятий, как правильность или уместность.
© Юкио Мисима, "Хагакурэ Нюмон"
© Юкио Мисима, "Хагакурэ Нюмон"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Сколько он себя помнит, люди всегда приводили его в полное недоумение.
"Почему" - это глупое слово, корявое, и его уже не распрямить... так что не спрашивай никогда "почему", а просто вставай!
© ТБ - Стрелок
"Вина, запомните, малыши, всегда лежит в одном месте: на человеке недостаточно слабом, чтобы нести ее бремя".
Там, где должна бы царить алхимия, было больше парфюмерии, чем магических зелий - так чего удивляться, что волшебство тихо покинуло это место?
© ТБ - Извлечение троих
Быстрейший способ познать новые края - выяснить, о чем там мечтают.
Мир, который пахнет зноем, полынью и ужасом в пригоршне праха.
Сейчас Сейко утверждали: точное время - сорок часов шестьдесят две минуты, день недели - вторчебота, месяц - мартокабрь.
© ТБ - Бесплодные земли
В этом мире желающий обрести оружие не оставался без оного.
Ты можешь принять решение что-то сделать, можешь принять решение ничего не делать... а можешь решить не принимать никакого решения.
Кого, как не юных, влекут далекие странствия, таящие сюрпризы за каждым поворотом, каждым холмом.
© ТБ - Колдун и Кристалл
Я слишком долго не жил среди людей, - подумал он. - В этом все дело.
Когда случается много всякого и разного, время вроде бы бежит быстро. Если же не случается ничего, кроме привычной рутины, оно замедляется. А когда вообще ничего не происходит, время просто исчезает.
Совершенно нелогичная, но мощная вера в то, что переезд изменит все в лучшую сторону.
Дороги - самый сильный наркотик, какой только есть на земле, а каждая из них ведет к десятку других.
© ТБ - Волки Кальи
У меня самая лучшая работа в мире: реальные люди платят реальные деньги за то, что рождает мое воображение.
© ТБ - Песнь Сюзанны
Что такого сделала мне Вселенная, чтобы я заботился о ее благе?
Они рассказывают истории, потому что боятся жизни.
После первого шага никто и ничего не смогло бы ее остановить.
© ТБ - Темная Башня
Стивен Кинг.
"Почему" - это глупое слово, корявое, и его уже не распрямить... так что не спрашивай никогда "почему", а просто вставай!
© ТБ - Стрелок
"Вина, запомните, малыши, всегда лежит в одном месте: на человеке недостаточно слабом, чтобы нести ее бремя".
Там, где должна бы царить алхимия, было больше парфюмерии, чем магических зелий - так чего удивляться, что волшебство тихо покинуло это место?
© ТБ - Извлечение троих
Быстрейший способ познать новые края - выяснить, о чем там мечтают.
Мир, который пахнет зноем, полынью и ужасом в пригоршне праха.
Сейчас Сейко утверждали: точное время - сорок часов шестьдесят две минуты, день недели - вторчебота, месяц - мартокабрь.
© ТБ - Бесплодные земли
В этом мире желающий обрести оружие не оставался без оного.
Ты можешь принять решение что-то сделать, можешь принять решение ничего не делать... а можешь решить не принимать никакого решения.
Кого, как не юных, влекут далекие странствия, таящие сюрпризы за каждым поворотом, каждым холмом.
© ТБ - Колдун и Кристалл
Я слишком долго не жил среди людей, - подумал он. - В этом все дело.
Когда случается много всякого и разного, время вроде бы бежит быстро. Если же не случается ничего, кроме привычной рутины, оно замедляется. А когда вообще ничего не происходит, время просто исчезает.
Совершенно нелогичная, но мощная вера в то, что переезд изменит все в лучшую сторону.
Дороги - самый сильный наркотик, какой только есть на земле, а каждая из них ведет к десятку других.
© ТБ - Волки Кальи
У меня самая лучшая работа в мире: реальные люди платят реальные деньги за то, что рождает мое воображение.
© ТБ - Песнь Сюзанны
Что такого сделала мне Вселенная, чтобы я заботился о ее благе?
Они рассказывают истории, потому что боятся жизни.
После первого шага никто и ничего не смогло бы ее остановить.
© ТБ - Темная Башня
Стивен Кинг.
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Как можно выдерживать дистанцию и писать в академически одобренном стиле о том, что заставляет тебя ежиться, дрожать и всхлипывать?
С успехом писать о книгах, поэмах и пьесах можно, лишь если они тебя не волнуют, не волнуют по-настоящему.
Как только нечто становится темой университетского курса, ты понимаешь - оно мертво.
- Вы, я бы сказал, человек кофейный.
- Кофейный?
- Судя по тому, как вы подпрыгиваете, разволновавшись. Кофейный человек. А я человек горячего шоколада.
Я, наблюдающий за собой, наблюдающим за другими, наблюдающими за мной.
Теперь все они мечтают делать кино. Всем жуть до чего охота делать кино. Не писать кино. Кино не пишут. Кино делают. Вот только жить, как в кино, дело совсем не простое.
© Стивен Фрай, "Как творить историю"
С успехом писать о книгах, поэмах и пьесах можно, лишь если они тебя не волнуют, не волнуют по-настоящему.
Как только нечто становится темой университетского курса, ты понимаешь - оно мертво.
- Вы, я бы сказал, человек кофейный.
- Кофейный?
- Судя по тому, как вы подпрыгиваете, разволновавшись. Кофейный человек. А я человек горячего шоколада.
Я, наблюдающий за собой, наблюдающим за другими, наблюдающими за мной.
Теперь все они мечтают делать кино. Всем жуть до чего охота делать кино. Не писать кино. Кино не пишут. Кино делают. Вот только жить, как в кино, дело совсем не простое.
© Стивен Фрай, "Как творить историю"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Снаружи я чувствую себя в опасности, внутри - как в комфортабельной тюрьме.
У меня нет инструмента, который я могла бы убрать; мой инструмент - это я сама. Я то расстраиваюсь, то настраиваюсь. Зависит от того, что мне удается сделать с собой в обстоятельствах столь же разных, сколь странных.
Во мне то всего понемногу, то вовсе нет ничего, и я для самой себя словно головоломка, составленная из прожитых лет.
Не знаю, что со мной; не нахожу места, где бы все было похоже на меня. На то, как я хочу жить и чувствовать.
Ты должен учиться жить в нищете, потому что таким образом платишь за свою честность и абсолютную порядочность. Они имеют свою цену.
© Венди Герра, "Все уезжают"
У меня нет инструмента, который я могла бы убрать; мой инструмент - это я сама. Я то расстраиваюсь, то настраиваюсь. Зависит от того, что мне удается сделать с собой в обстоятельствах столь же разных, сколь странных.
Во мне то всего понемногу, то вовсе нет ничего, и я для самой себя словно головоломка, составленная из прожитых лет.
Не знаю, что со мной; не нахожу места, где бы все было похоже на меня. На то, как я хочу жить и чувствовать.
Ты должен учиться жить в нищете, потому что таким образом платишь за свою честность и абсолютную порядочность. Они имеют свою цену.
© Венди Герра, "Все уезжают"
понедельник, 30 декабря 2013
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Не надо, подумал он. Не трусь. Зло не материально, его нельзя потрогать. Зло - это не сущность. Наоборот, это отсутствие сущности. Отсутствие добра. Если уж кого и можно бояться, так это себя самого.
Все, чего они хотели - это где-нибудь приземлиться и затихнуть, а потом растаять и исчезнуть с лица земли. В этом и было утешение.
Ты родился с душой настолько гармоничной, что даже любовь ее нарушала?
Главное - победить единственные чудовища, которые на самом деле существуют - те, что у тебя в голове, но этому надо научиться.
© Ю Несбе, "Снеговик"
Все, чего они хотели - это где-нибудь приземлиться и затихнуть, а потом растаять и исчезнуть с лица земли. В этом и было утешение.
Ты родился с душой настолько гармоничной, что даже любовь ее нарушала?
Главное - победить единственные чудовища, которые на самом деле существуют - те, что у тебя в голове, но этому надо научиться.
© Ю Несбе, "Снеговик"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Если люди просто великие, а есть те, которые напускают на себя величие.
Так заканчивается этот мир: не во взрыве, а в духоте.
© Стивен Кинг, "Под куполом"
Так заканчивается этот мир: не во взрыве, а в духоте.
© Стивен Кинг, "Под куполом"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Нельзя отказывать людям в помощи лишь потому, что они глупы, забывчивы или неприятны. Народ здесь бедный. Если я им не помогу, то кто поможет?
Со звездами легко, с людьми - трудно.
Ты не можешь сказать - я не виновата. Ты не можешь сказать - я за это не отвечаю.
Все, что ты можешь сказать - я разберусь.
Ты можешь не хотеть. Но сделать это ты обязана.
Ты сама не знаешь, что тебе уже ведомо и всю свою жизнь будешь учиться тому, что и так заложено в тебе.
© Терри Пратчетт, "Шляпа, полная небес"
Со звездами легко, с людьми - трудно.
Ты не можешь сказать - я не виновата. Ты не можешь сказать - я за это не отвечаю.
Все, что ты можешь сказать - я разберусь.
Ты можешь не хотеть. Но сделать это ты обязана.
Ты сама не знаешь, что тебе уже ведомо и всю свою жизнь будешь учиться тому, что и так заложено в тебе.
© Терри Пратчетт, "Шляпа, полная небес"
The cure for anything is salt water - sweat, tears or the sea
Ты, конечно, можешь сказать вселенной: это не честно. А вселенная ответит: Да? Извиняюсь.
Только когда ты далеко от старых добрых шахт и гор, когда ты странник на долгом пути, когда ты - это ноющая пустота внутри, только тогда ты способен спеть глубину.
Я люблю скуку. В ней есть постоянство.
Если ты уйдешь сейчас, тебе никогда не понять сути вещей. Ты просто получишь образование.
Люди знают, что делать с несчастьями.
© Терри Пратчетт, "Роковая музыка"
Только когда ты далеко от старых добрых шахт и гор, когда ты странник на долгом пути, когда ты - это ноющая пустота внутри, только тогда ты способен спеть глубину.
Я люблю скуку. В ней есть постоянство.
Если ты уйдешь сейчас, тебе никогда не понять сути вещей. Ты просто получишь образование.
Люди знают, что делать с несчастьями.
© Терри Пратчетт, "Роковая музыка"