Вероятно, каждый человек для одного бывает хорош, а для другого - плох.
Теперь мы - старики, но без опыта старости. Мы стары, циничны, ни во что не верим, а порой грустим! Хоть и не часто.
Если бы каждый не старался непременно убедить другого в своей правде, люди, может быть, реже воевали бы.
Мир не поделен на полки с этикетками. А человек - тем более.
Теперь я знаю, почему мы себе кажемся стариками, - заметил он. - Оттого, что мы видели слишком много мерзости. Мерзости, которую разворошили люди старше нас, а им следовало быть разумнее.
Иной раз, когда тишина кричит, приходится заглушать ее самым громким, что у тебя есть.
Об этом позаботилась сама жизнь. Она ищет подкреплений, где может. А когда надвигается опасность, жизнь не знает ни слабости, ни чувствительности.
Ему казалось, что какое-то серое одиночество поднимается с земли. Безликое и безгласное одиночество.
Больше он ничего не чувствовал. Сидел неподвижно, спокойно дышал и отдавался безличному, утешительному теплу, которое не знает ни правых, ни виновных.
- К черту панику, - заявила она. - Нужно отучиться от нее. Видишь, как я дрожу.
- Не ты дрожишь. Жизнь в тебе дрожит. И это не имеет никакого отношения к храбрости. Храбр тот, кто имеет возможность защищаться. Все остальное - бахвальство. Наша жизнь, Элизабет, разумнее нас самих.
Они нас учат. Они все время нас учат. Днем - та липа, сейчас - вот это дерево. Они продолжают расти и дают листья и цветы, и даже когда они растерзаны, какая-то их часть продолжает жить, если хоть один корень еще держится за землю. Они непрестанно учат нас и они не горюют, не жалеют самих себя.
"Как странно, - думал Гребер, - что вместе с глубокой безнадежностью в человеке живут такие сильные чувства. Но, пожалуй, это и не странно; пожалуй, иначе и быть не может. Пока тебя мучит множество вопросов, ты ни на что и не способен. И только когда уже ничего не ждешь, ты открыт для всего и не ведаешь страха".
- А я-то в первый вечер вообразил, что ты беспомощна и беззащитна.
- Я такая и есть.
- Мы все такие. И все же обходимся без помощи и без защиты.
Что только они с нами делают, - подумал он. - Мы молоды, мы бы должны быть счастливы и не разлучаться. Какое нам дело до войн, которые затеяли наши родители?
Если мы выйдем, день разобьется на части и пройдет скорее, чем если мы просидим дома. А так он будет длиннее.
Дело в том, что я опять живу. Живу и хочу жить. А видно, с этим приходит и страх.
"Легко осуждать и быть храбрым, когда у тебя ничего нет, - подумал он. - Но когда у тебя есть что-то дорогое, весь мир меняется. Все становится и легче, и труднее, а иногда и совсем непереносимым. На это тоже нужна храбрость, но совсем иного рода, у нее другое название, и она, собственно, еще только начинается".
Картины и стихи - это мне доступно, пока есть керосин. А потом, в темноте, остается только молиться.
Удивительно, как легко отказываешься от того, с чем вчера, думалось, невозможно расстаться.
Это наверняка запрещено, как и все разумное. Но это пустяки. Ведь мы - цыгане.
Мир не стоит на месте. И если отчаиваешься в собственной стране, надо верить в него.
- Мечты спасать не нужно.
- Нет, нужно, - сказал Гребер. - А что же еще?
- Веру. Мечты придут опять.
Умирают всегда слишком рано, даже если человеку девяносто.
Не следует говорить слишком много, и думать тоже. Еще не время. Это ослабляет. Воспоминания тоже. Для этого еще слишком рано. Когда ты в опасности, надо думать только о том, как спастись.
Действуй, пока никто не успел тебе запретить.
. Шляпа - что-то вроде флага. Ее покупают либо в счастье, либо в несчастье.
- Я ведь не взаправду плачу, - говорила Элизабет. - А если я и плачу, так не думай об этом. Это не я, а что-то во мне, что просится наружу. Иной раз у человека ничего не остается, кроме слез.
- Гимнастику? Гимнастику человек делает, только когда он в отчаянии.
- Правда? Мне это никогда не пришло бы в голову.
- Вот именно, - ответила Элизабет. - Гнуться, пока не разломит спину; бегать, пока не устанешь до смерти, десять раз на дню убирать комнату, расчесывать щеткой волосы, пока голова не разболится, и еще многое другое.
Мне кажется, для нашего возраста у нас слишком большой опыт отчаяния.
Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал.
Если не предъявлять к жизни особых претензий, то все, что ни получаешь, будет прекрасным даром.
Вечно мы забываем, что в любое время можно самому поставить точку. Мы получили это в дар вместе с так называемым разумом.
© Ремарк, "Время жить и время умирать"